– Александр Федорович, вы возглавляете организацию чернобыльцев. То есть людей, которые об аварии на Чернобыльской АЭС знают не понаслышке…
– Наверное поэтому я и решил взяться за издание этой книги. Впрочем, такая идея давно, как говорится, витала в воздухе. С годами стали накапливаться отдельные публикации в разных периодических изданиях на тему Чернобыля. Но разрозненные материалы не позволяют создать объёмную, цельную картину случившегося тогда.
– А как вы узнали о ЧП на АЭС? И когда осознали реальную опасность, связанную с этим?
– То, что появилась угроза радиационного заражения, я понял до того, как в СССР официально были обнародованы первые сведения о произошедшем. Об аварии сообщали и «вражеские голоса». У меня был транзистор ВЭФ. Он хорошо ловил не только советские радиостанции. А моя специальность была – химическая и радиационная защита и разведка. Так что я уже 27 апреля знал, что в стране случилась большая беда.
– И вы не испугались, хотя в отличие от большинства советских людей всё знали и понимали?
– Нет, потому что большую роль тогда играла идеология. Я был уверен, что и «Голос Америки», и радио «Свобода» привирают. Больше хотелось верить советской прессе, которая пусть с задержкой, но сообщила: авария локальная. Хотя интуиция подсказывала мне: тут что-то не то… Но что действительно «не то» я понял лишь через время – когда в Чернобыль начали забирать ребят через военкомат по повесткам. Средний возраст призывников – 30 лет. И те, кого забирали первым набором, вернулись спустя две недели. Из их рассказов я для себя, в принципе, сложил уже представление о реальных масштабах катастрофы. Официальная версия случившегося была оптимистичнее.
– Что из того, что рассказали очевидцы, поразило вас больше всего?
– То, что всю Припять эвакуировали, и город стоит абсолютно пустой. Страшно было думать о том, что заставило власти пойти на такие меры. Как-то сразу представлялись картины ядерной войны, об угрозе которой в то время много говорили в СССР. И казалось, что вернувшиеся из Чернобыля пришли с фронта.
– А вы когда попали на этот «фронт», Александр Фёдорович?
– Первого августа. Хотели раньше забрать, но первая жена ждала ребёнка. Сын родился – я практически сразу отправился в военкомат. И ушёл на «фронт» на полтора месяца. За это время две трети моих однополчан получили предельно допустимые нормы облучения – ПДН.
– Если уйти от цифр, которые непосвящённым людям ничего не говорят, то что это такое – предельно допустимая норма?
– Это определённое число микрорентген. Если это число превышено, резко возрастает риск специфических заболеваний. Поэтому там, на станции, тех, кто получал облучение выше ПДН, заставляли писать заниженные показатели. К примеру, если человек за один раз получал большую дозу радиации, его оставляли в расположении полка на несколько дней без работы. И «растягивали» на эти дни его однократную дозу.
– Но для чего такие уловки, если они могли буквально убить человека?!
– Потому что превышение ПДН – это действительно тяжкий вред здоровью. И в таких случаях государство отправляло пострадавшего «в тыл» и должно было ему платить. Потому власти и требовали, чтобы никаких превышений. А если было нарушение этого запрета, тому, кто должен был следить за ПДН, грозили неприятности. Однако в той реальной обстановке далеко не всегда удавалось соблюсти какие-то нормы. Вот и хитрили…
– Я читала в ваших воспоминаниях, что ликвидаторы жили в палатках.
– Да, снимали сначала сантиметров 25 заражённого грунта и натягивали брезент. Наш полк располагался на песчаном пустыре. И малейший ветер поднимал пыль. А моя задача, как командира химвзвода, заключалась ещё и в том, чтобы не допустить запылённости. Так что бойцам приходилось постоянно поливать водой не только территорию, занимаемую полком, но буквально всё вокруг.
– Чем ещё занимался ваш полк?
– Дезактивацией. То есть удалением радиоактивных осадков – той самой пыли. Работали круглосуточно в три смены – отмывали станцию щётками, тряпками, растворами. Обломки собирали в специальные контейнеры и отвозили на захоронение…
– А вам платили за такую смертельно опасную работу?
– Платили. Тем более, что в большинстве своём люди уходили с производства на эту службу не по доброй воле – по повестке из военкомата. И у большинства из тех, кого везли в зону отчуждения со всего Советского Союза, просто не было выбора. Впрочем, среди ликвидаторов были и добровольцы. Да, кто-то из них рассчитывал за этот период подзаработать. Потому что «призывник» получал, во-первых, согласно штатному расписанию предприятия, на котором трудился дома. Плюс надбавку. Её размер зависел от коэффициента – в зависимости от зоны, в которой он работал. Там ведь оказались не только те, кто занимался реактором на самой станции. И да – там были люди, которыми двигало желание подзаработать. Главным образом это были те, кто обеспечивал быт ликвидаторов: повара и столовые работники, прачки и так далее. Но в то же время был и патриотический порыв. Тогда ведь идеологическая работа в государстве проводилась очень серьёзная. Мне, например, замполит полка сделал выговор за отсутствие комсомольского значка – мне тогда было всего 22 года и я, разумеется, был комсомольцем..
– Почему же, в самом деле, вы были без значка? Влияние «вражеских голосов» сказалось?
– Нет, конечно. Просто забыл дома. Но после выговора нашёл у кого-то из ребят, кто был предусмотрительнее меня. Мы там были очень дружны, хотя съехались из разных республик СССР. Я тогда, к слову, жил на Украине. А в Рыбницу уже потом переехал. И оставшаяся с комсомольской юности привычка к общественной работе подтолкнула меня стать активистом рыбницкой общественной организации чернобыльцев. Поэтому в книге, которая стала поводом для нашей встречи, воспоминания именно рыбничан.
– Я знаю, что в Приднестровье вы много лет добивались, чтобы государство выполняло свои социальные обязательства. В других странах бывшего СССР у ликвидаторов те же проблемы?
– В принципе, да. Не сразу и не везде после развала Советского Союза власти стали проявлять заботу о ликвидаторах. Но по итогу сегодня в России пенсии чернобыльцев намного больше, чем в ПМР. И на Украине выплаты выше… А у нас, к сожалению, положение чернобыльцев годами остаётся неизменным. Многие так и не дожили до времён, когда ситуация изменится.
– Давайте конкретнее: на сайте ОО «Союз Чернобыль» я читала вашу статью, датированную 2014 годом, о слабой социальной защите приднестровских чернобыльцев. Сейчас на календаре 2020‑й. Что изменилось?
– Практически ничего. Разве что в этом году одну доплату добавили. До сих пор те, кто не стал после участия в ликвидации аварии инвалидом, в год получали 200 рублей – на оздоровление. Теперь – 600 рублей. А те, кто имеет инвалидность, получают добавку в 30% от минимального уровня пенсии. Это 200 с чем-то рублей. Правда, с советского периода оставили нам льготный выход на пенсию и льготы по коммунальным услугам. Ещё путевку можно взять в санаторий. Вот, пожалуй, и всё…
Важно и то, что чернобыльские события не забыты. В Рыбнице появился памятник ликвидаторам. И вот книга издана, правда не на государственные средства. Хотя помощь государства в её издании всё же нельзя не отметить. В частности, спасибо Рыбницкому музейному объединению, которое предоставило документы. Некоторые из них прежде нигде не были опубликованы. Мне вообще, пока я готовил этот сборник, пришлось изучить немало документальных материалов, перечитать очень много литературы. Зато я уверен в достоверности того, что опубликовано в нашей книге.
– Александр Фёдорович, вы не находите, что нынешняя ситуация с коронавирусом для непосвящённых чем-то напоминает то, что происходило после Чернобыльской катастрофы?
– Это уже многие заметили. Сравнивали с Припятью пустые улицы городов, скованных карантином. И то, что люди ходят в спецснаряжении. И то, что медики в растерянности – не могут сказать, как скажется заражение годы спустя. И я обратил внимание: в нынешних телерепортажах показывают технику, которая используется для обеззараживания улиц от вируса. Она практически такая же, что была у нас для дезактивации. Но самое главное, что ни тогда, ни сейчас у нас нет права на «авось». Потому что речь идёт о жизни и здоровье миллионов людей. И, скорее всего, не одного поколения.
Сообщить об опечатке
Текст, который будет отправлен нашим редакторам: